Пыл. Увлеченность. Как редко приходится слышать эти слова. Как редко встречается то и другое в жизни и даже в творчестве. И все же, попроси меня любой писатель назвать самое главное в нем как в писателе, попроси назвать то, что побуждает его придавать материалу ту, а не другую форму и несет его туда, куда он хочет попасть, ответом ему будет: твой пыл, твоя увлеченность.
читать дальше
У каждого из вас свои любимые писатели, у меня свои: Диккенс, Марк Твен, Томас Вулф, Пикок, Бернард Шоу, Мольер, Бен Джонсон, Уичерли, Сэм Джонсон. Поэты: Джерард Мэнли Хопкинс, Дилан Томас, Поп. Художники: Эль Греко, Тинторетто. Композиторы: Моцарт, Гайдн, Равель, Иоганн Штраус (!). Задумайтесь о любом из них, и вы задумаетесь о сильной или слабой, но увлеченности, страсти, жажде. Задумайтесь, например, о Шекспире или Мелвилле, и вы будете думать о ветре, молнии, громе. Все, кого я назвал, творили увлеченно, одни в больших, другие в малых формах, одни на полотнах ограниченных, другие — на безграничных. Дети богов, они знали, что такое радость творчества, как бы трудно ни бывало временами работать и какими бы недугами ни страдала их частная, скрытая от других жизнь. Подлинно значимое из созданного их душой и руками они передали дальше, нам, и даже теперь, для нас, творения их до предела переполнены звериной силой и интеллектуальной мощью. Ненависть и отчаянье творца, когда он нам о них рассказывает, всегда окрашены чем-то очень похожим на любовь.
Приглядитесь, например, к удлиненностям в портретах Эль Греко; осмелитесь вы утверждать, что работа не приносила ему радости?
Лучший джаз заявляет: “Буду жить вечно; я не верю в смерть”.
Лучшая скульптура, вроде головы Нефертити, повторяет снова и снова: “Та, что прекрасна, пришла сюда и осталась здесь навсегда”.
Каждый из названных мной сумел схватить капельку этой ртути, жизни, заморозил ее навеки и, воспламенившись творческим пламенем, показал на нее и воскликнул: “Ну, не хорошо ли это?” И это было хорошо.
Вы спросите, какое отношение имеет все это к работе писателя над рассказами в наши дни? А вот какое: если вы пишете без увлеченности, без горения, без любви, вы только половина писателя. Это означает, что вы непрестанно оглядываетесь на коммерческий рынок или прислушиваетесь к мнению авангардистской элиты и поэтому не можете оставаться самим собой. Больше того — вы сами себя не знаете. Ибо прежде всего у писателя должно быть беспокойное сердце. Писателя должно лихорадить от волнения и восторга. Если этого нет, пусть работает на воздухе, собирает персики или роет канавы; бог свидетель, для здоровья эти занятия полезней.
Как давно написали вы рассказ, где проявляются ваша искренняя любовь или подлинная ненависть? Когда в последний раз вы набрались смелости и выпустили на страницы своей рукописи хищного зверя? Что в вашей жизни лучшее и что худшее, и когда наконец вы то и другое прокричите или прошепчете?
Ну, не чудесно ли, например, швырнуть на столик номер “Харперовского базара”, который вы пролистали в приемной и зубного врача, кинуться к своей пишущей машинке и с веселой злостью напасть на потрясающе глупый снобизм этого журнала? Именно это я сделал несколько лет тому назад. Мне попал в руки номер, где фотографы “Базара”, с их перевернутыми вверх ногами представлениями о равенстве, снова использовали кого-то, на этот раз жителей пуэрториканских трущоб, как декорации, на фоне которых такие истощенные на вид манекенщицы из лучших салонов страны сфотографировались для еще более худых полуженщин высшего общества. Эти снимки привели меня в такую ярость, что я бросился к машинке и в один присест накатал “Солнце и тень”, рассказ о старом пуэрториканце, который, становясь в каждый кадр и спуская штаны, сводит фотографам “Базара” на нет работу целого дня.
Наверно, и кто-то из вас был бы не прочь проделать то же самое, что и я. Сам же я испытал сполна эту радость, очистительное действие своих воплей восторга и своего же собственного жеребячьего ржанья. Редакторы “Базара”, всего вернее, о рассказе даже не узнали, зато узнали многие читатели, и они начали сталкивать нас лбами: “А ну, "Базар", а ну, Брэдбери!” Не утверждаю, что я одержал победу, но когда я снял перчатки, на них была кровь.
Когда в последний раз вы, как я, написали рассказ просто из возмущения?
Когда в последний раз вас в двух шагах от вашего дома остановила полиция из-за того, что вам нравится гулять и, может быть, думать ночью? Со мной это случалось довольно часто, и я разозлился и написал “Пешехода”, рассказ о временах лет через пятьдесят после нас, когда человека арестовывают и отвозят на психиатрическую экспертизу только потому, что он хочет видеть действительность не по телевизору и дышать воздухом, не прошедшим через кондиционер.
Но хватит о злости и раздражении — как насчет любви? Что вы больше всего на свете любите? Я говорю про вещи, маленькие или большие. Может, трамвай, или пару теннисных туфель? Давным-давно, когда мы были детьми, эти вещи были для нас волшебными. В прошлом году я напечатал рассказ о том, как мальчик в последний раз едет в трамвае. Трамвай пахнет летними грозами и молниями, сиденья в нем точно поросли прохладным зеленым мхом, но он обречен уступить место более прозаическому, менее романтично пахнущему автобусу. Был и другой рассказ, о мальчике, которому хочется иметь пару новых теннисных туфель, потому что в них он сможет прыгать через реки, дома и улицы, и даже через кусты, тротуары и собак. Антилопы и газели, мчащиеся летом по африканскому вельду, вот что такое для него эти туфли. В них скрыта энергия бурных рек и гроз; они, эти теннисные туфли, нужны ему непременно, нужны больше всего на свете.
И вот мой рецепт, он совсем простой. Что вам нужней всего? Что вы любите и что ненавидите? Придумайте кого-нибудь похожего, например, на вас, кто всем сердцем чего-то хочет или не хочет. Пусть он приготовится к бегу. Потом дайте старт. И — следом, не отставая ни на шаг. Вы и оглянуться не успеете, как ваш герой с его великой любовью или ненавистью домчит вас до конца рассказа. Пыл его страстей (а пыл есть не только в любви, но и в ненависти) воспламенит все вокруг него и поднимет на тридцать градусов температуру вашей пишущей машинки.
Все это я адресую в первую очередь писателям, которые уже овладели ремеслом, то есть вложили в себя достаточно грамматики и литературных знаний, чтобы на бегу не споткнуться. Совет этот, однако, годится и для начинающего, чьи шаги могут быть неверными просто из-за плохой техники. Страсть часто выручает даже в таких случаях.
История любого рассказа должна, таким образом, читаться как сообщение о погоде: сегодня холодно, завтра жарко. Сегодня во второй половине дня подожги дом. Завтра вылей холодную воду критики на еще тлеющие угли. Завтра будет время думать, кромсать и переписывать, но сегодня взорвись, разлетись осколками во все стороны, распадись на мельчайшие частицы! Последующие шесть-семь черновиков будут настоящей пыткой. Так почему не насладиться первым в надежде, что ваша радость отыщет в мире и других, кто, читая этот рассказ, зажжется вашим пламенем тоже?
Вовсе не обязательно, чтобы пламя было большое. Вполне достаточно небольшого огонька, такого, как у горящей свечки: тоски по волшебной машине, вроде трамвая, или по волшебным зверькам, вроде пары теннисных туфель, что кроликами скачут по траве ранним утром. Старайтесь находить для себя маленькие восторги, отыскивайте маленькие огорчения и придавайте форму тем и другим. Пробуйте их на вкус, дайте попробовать и своей пишущей машинке. Когда в последний раз читали вы книжку стихов или, как-нибудь под вечер, выбрали время для одного-двух эссе? Прочитали ли вы, например, хоть один номер “Гериатрии”, журнала Американского Гериатрического Общества, посвященного “исследованию и клиническому изучению болезней и физиологических процессов у престарелых и стареющих”? Читали вы, или хотя бы просто видели “Что нового”, журнал, издаваемый в северном Чикаго “Эбботовскими лабораториями”? В нем печатаются такие статьи, как “Применение тубокурарина при кесаревом сечении” или “Воздействие фенурона на эпилепсию”, но одновременно —
стихи Уильяма Карлоса Уильямса и Арчибальда Маклиша, рассказы Клифтона Фадимана и Лио Ростена, а иллюстрируют и оформляют его Джон Грот, Аарон Боурод, Уильям Шарп, Рассел Каулз. Нелепо? Может быть. Но идеи валяются повсюду, как яблоки, упавшие с дерева и пропадающие в траве, когда нет путников, умеющих увидеть и ощутить красоту — благовоспитанную, приводящую в ужас или нелепую.
Джерард Мэнли Хопкинс сказал об этом:
Хвала творцу за все, что в яблоках,
За небеса двухцветные, как бык пятнастый,
За розовыми родинками испещренную форель;
За вновь опавшие, в костер попавшие каштаны, за крылья зябликов;
За дали в складках, в зяби, в пашнях – за земную цвель;
И все ремесла с инструментами, орудьями, оснасткой;
Все, что оригинально, странно, редко, не обыкновенно,
Все, что изменчиво, веснушчато (кто знает, отчего и почему?),
Все медленное, быстрое, сладкое и кислое, блестящее и тусклое –
От одного Отца, чья красота вовеки неизменна;
Хвала Ему!
[Стихи в переводе Дориана Роттенберга]
Томас Вулф проглотил мир и изрыгнул лаву. Чарлз Диккенс, вкусив яств с одного стола, менял его на другой. Мольер, попробовав общество на вкус, повернулся, чтобы взять скальпель, и точно так же поступил и Поп и Шоу. В космосе литературы, куда ни глянь, великие с головой ушли в любовь и ненависть. А как в вашем творчестве, осталось в нем место для таких старомодных вещей, как ненависть и любовь? Если нет, то сколько радости мимо вас проходит! Радости сердиться и разочаровываться, радости любить и быть любимым, радости трогать других и самому испытывать трепет от этого бала-маскарада, который несет нас, кружа, от колыбели до могилы. Жизнь коротка, страданья неисчерпаемы, смерть неизбежна. Но, отправляясь в путь, может быть, стоит взять с собой эти два воздушных шарика, на одном из которых написано Пыл, а на другом — Увлеченность. Совершая с ними свой путь к гробу, я еще намерен пошлепать по попке попку, похлопать по прическе хорошенькую девушку, помахать рукой мальчугану, взобравшемуся на хурму.
Если кто хочет ко мне присоединиться, милости прошу – места на дороге хватит всем.
Рэй Бредбери "The Joy of Writing" (с)